Лидия Андеевна – это особая тема в моей жизни. Прежде всего это о том, чего я уже никогда не узнаю. Нет, правда, меня продолжает удивлять, насколько мало мы знали своих преподавателей. Может, это и правильно, или хотя бы нормально, слушали лекции, общались по делу… Но почему-то сегодня, когда я ее вспоминаю, хочется удержать в памяти какие-то мелочи про то, как она ходила, как поправляла волосы, как шалью прикрывала рот, когда смеялась, как она смущалась, как она часто чем-то смущалась. Вероятно, это имеет не самое прямое отношение к литературе эпохи Возрождения, но если бы не она, такая, как она была, и литература эпохи Возрождения звучала бы для меня как-то иначе. “Ну что с того, что я там был, я был давно, я все забыл”. Ею восхищались – это я помню точно. Ходили слухи, про то, какой красавицей она была в юности, про то, что там, конечно, какая-то романтическая история с благородно – драматическим концом, но дальше аннотации дело не шло.
Что такое, вообще история литературы? Не хочется изобретать велосипед, но ведь я сегодня не филолог, мое филологическое прошлое только тихо живет где-то в глубине и иногда машет мне оттуда чьей-нибудь рукой, поддерживая или иронизируя над моими попытками создать свой мир. Я обо всем этом вспоминаю, и чем абстрактнее категория, тем меньше вспоминается, что про это в книжках писали или на лекциях рассказывали. Но чем-то же все-таки осталась для меня история литературы. Вроде как, это история людей, пишущих книжки, на фоне истории людей, убивающих друг друга в войнах, открывающих новые земли, куда-то бесконечно переселяющихся и т.д. С другой стороны, мало ли, кто книжки пишет, какие из них будут прочитаны и сколько раз – это еще большой вопрос. История литературы – это история прочитанных книжек, которые набрали такую силу, что пережили своих авторов и заставляли себя читать еще очень долго. Лидия Андреевна была настоящим орудием истории, мечом судьбы, висящим над нашими головами, у нее мы все читали (или почти все)! Как она это делала, совершенно не понятно. Я ведь вспоминаю мягкую, смущающуюся женщину, никаких таких жестких историй ни у меня, ни у моих знакомых с нею вроде бы не случалось, но ведь мы действительно читали! Сидели весь остаток дня после занятий на первом этаже (удобно, когда библиотека рядом, не выходя на улицу – чтобы без лишних соблазнов) и читали. Я сейчас думаю, что даже не особенно важно, как мы читали, мы же видели эти страницы, и они видели нас. Мы уже знали, где встретиться в случае чего. Почему она умерла? Зачем? Одна? Жизнь как-то совсем бессмысленна… Смысл и хоть какая-то упорядоченность появляется только в книгах. И чем старше книжка, тем больше в ней смысла и порядка.
К концу первого курса у меня было ощущение, что я разучилась разговаривать. Могу только книжки читать и иногда в столовую заходить – вдруг там чего-нибудь завалялось. Но прочитано было довольно прилично (особенно для меня – с моей очень маленькой скоростью) и конспект первой главы книги Бахтина “Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса” был сделан. В общем-то восхитительная, конечно, книжка по истории литературы. Помню, поймали мы Николая Сергеевича Коноплева в коридоре, стали восхищаться Бахтиным и Рабле, а Николай Сергеевич руками машет, горячится, говорит, что Рабле здесь как раз не при чем, это Бахтин пытается свое темное время абсурдного карнавала понять и еще что-то про него сказать, а Рабле только прикрывается. И Лидия Андреевна стоит и хохочет рядом, заливается. Но ведь Бахтин не кого-нибудь, а Рабле в единомышленники берет, – это мы пытаемся как-то сохранить тот первоначальный карнавал, который, как нам кажется, Николай Сергеевич обижает, низводит до “прикрытия мыслей о современности”. А Лидия Андеевна смеется, не помогает нам Бахтина защищать, почему она так? Конечно, я тогда думала, что великая свобода Рабле, все это пренебрежение здравым смыслом, есть самая высокая ценность сама по себе. А самые высокие ценности для прикрытия не используются, да и вообще не используются, ими только восхищаются, им преклоняются и ищут место, с которого их лучше разглядеть можно. Бахтин, сидя в своем Саранске, видимо, как-то иначе к этому делу относился, про что в книжке своей и написал. Николай Сергеевич тоже понятно, историк, пытается Бахтина и его книгу к историческому контексту привязать. А Лидия Андреевна? Сейчас мне кажется, что там, где люди спорили до хрипоты и драки о Рабле и Бахтине, она действительно могла уже просто хохотать. Как минимум, это должно было значить, что Рабле и Бахтин прочитаны хоть чуть-чуть, а значит, в мире больше смысла, порядка и истины. Идеалистка вы, Лидия Андереевна… Во-первых, про них про всех можно спорить, не читая, а во-вторых, читаешь – читаешь, а ни смысла себе, ни истины, про порядок и вообще не говорю.
Лидия Андреевна – персонаж ускользающий. Ее смех – как у чеширского кота, если бы он умел не только улыбаться. Она прикрывалась своим смехом, как Бахтин прикрывался Рабле. Когда у нее возникало малейшее подозрение, что человек сам знает ответ на свой вопрос, она только хохотала и исчезала, а студенты бродили по факультету, спрашивая, не видал ли кто Лидию Андреевну. И дипломы так же писали, то сердясь, то теряясь. Она восхищалась сколь-нибудь свежей мыслью и дальше – исчезала, никакой тебе жесткой структуры, регламента и проверок. Наверное, боялась повредить тому, кто сам что-то может придумать, и не надеялась вылечить глухого и слепого. А может, просто было лень? Хотя в общем и тут никакого противоречия нет, мне лень, когда во мне нет ясного ощущения цели и смысла действия, когда я не верю в его необходимость и желанность в конкретной точке моей сегодняшней жизни. Лидия Андреевна вдохновляла тем, как она пыталась войти в тот плотный поток душевной жизни, который и есть – история литературы, как пыталась уловить и рассказать о том, как рождается великая книга, с какими проплывающими идеями ее идеи перекликаются – это про детство, когда книга еще не отделилась от автора, с какими душевными событиями переговаривается она через время, это уже когда старше становится, как ее форма в пространстве и времени видоизменяется… Это я, может, конечно, все придумала, но это я именно про Лидию Андреевну придумала, она давала мне повод не только про писателей и их время сплетничать, а что-то еще понять про то, что душа – это что-то отдельное, имеющее свою собственную историю.
Кажется, что к жизни относилась она временами как к еще не написанной истории, суеверно, осторожно, с какой-то не то опаской, не то грустью. Я была курсе на втором, на островке перед деканатом, где на стене висело расписание, и куда сходились все немногочисленные наши дороги по факультету, я встретила знакомую пятикурсницу. Она была интересная и необычная, потому, собственно, и “знакомая”, в те времена я могла радостно познакомиться с человеком в коридоре просто потому, что он интересен и необычен. По первому образованию она была художница, имела собаку по имени Варсануфий, дочь 5-и, кажется, лет и писала диплом у Лидии Андреевны. Тут почему-то с места в карьер она начала говорить мне что-то такое окончательно важное не то про литературу, не то про жизнь. И тут из-за угла выходит Лидия Андреевна. Пятикурсница моя к ней оборачивается и, кажется, даже без “здравствуйте” говорит: “Лидия Андеевна, я замуж вышла”. Л.А. как-то слегка пугается такой неожиданности, а та вдруг начинает ей доказывать, что она действительно вышла замуж. И то сказать, с богемным образом взъерошенной, с низким мужским голосом, очень самостоятельной художницы (не могу вспомнить ее имени, а никакое “чужое” ей почему-то не подходит) это обычное для студенток фил.фака действие – выйти замуж – почему-то плохо вязалось в этот момент. Каким-то литературным законам оно, конечно, противоречило. То ли потому, что у нее уже была собака Варсануфий и дочь 5-ти лет, то ли потому что она диплом писала и обожала Л.А., то ли еще почему-то. Лидия Андреевна засмеялась то ли от радости за дипломницу, то ли от странности ситуации, в которой этой девушке так важно, поверит ли ее научный руководитель в то,что она действительно вышла замуж. Нелепость какая-то ужасная. Л.А. хохочет, девушка взмахивает рукой, чтобы показать обручальное кольцо, и оно, это кольцо слетает с пальца и куда-то катится. А потом мы долго ползаем по полу возле деканата и его ищем. Вернее, ползаем мы с Л.А., а художница уговаривает нас не ползать, говорит, что оно само найдется или уже не найдется – но это все равно – ничего. Лидия Андреевна говорит, что это было бы дурной приметой и мы обязательно должны найти это кольцо, а мне как-то просто неловко их так оставить. Кроме того, должен же кто-то объяснять, что происходит, если декан пойдет, или, например, Мейеров Владимир Фаддеевич. Как и в какой момент чужая история для прячущейся под чередой карнавальных масок Лидии Андреевны вдруг становилась своей историей – совершенно непонятно. И в этих “своих” историях она почему-то ужасно беззащитна. Что делать? И при этом, в моей истории она действительно появлялась почти из пространства и поддерживала, а иногда и защищала, как я теперь понимаю.
Моя филологическая карьера завершилась радостным поступлением в аспирантуру романо-германской кафедры МГУ. Иду по коридору девятого этажа, где “их” филфак находился, у меня собеседование по специальности. Это, конечно, “еще то” собеседование, самый настоящий экзамен, где вся кафедра собирается и расспрашивает тебя с пристрастием. И кого я встречаю, подходя к кафедре? Лидию Андреевну! Она как раз была в Москве на каком-то своем “повышении квалификации”. Лидия Андреевна заволновалась ужасно, как будто это не я экзамен сдаю и не в аспирантуру, а она, и экзамен – на первом курсе то ли Античность, то ли Возрождение. А меня, наоборот, как-то “отпустило”. Не могу сказать, правда, что особенно “прихватывало”, но все равно я чувствовала себя чужой в этих переходах, где меня с первого по пятый курс не было. Я чувствовала себя самозванкой, и Лидия Андреевна была моей “своей среди чужих”. Мысль о том, что читая только великие книги всю жизнь, все равно не прочтешь все, до сих пор как-то продолжает меня тревожить (из-за этого я так и не научилась читать детективы), видимо, в тот момент Л.А. внутренне желала мне чего-то такого и тревожилась невыполнимостью собственного желания. А я поняла, что лучше, если эти замечательные люди там, на кафедре, не будут задавать мне много вопросов, во всяком случае, сегодня, лучше мне как-то самой им что-нибудь интересное рассказать. Собственно, так я и сделала, начала рассказывать о том, что мне было интересно, что я любила и знала, или мне казалось, что знаю. Кто-то даже пытался в чем-то со мной не согласиться, но в основном люди очень радовались, наверное, я как-то живо рассказывала о своей любви к американской драматургии начала 20-го века. И только под конец, для приличия, Карельский (имя, отчество?)мягко спросил меня про что-то из Английского Просвещения. Я ему честно ответила, что что-то мне так сразу и в голову-то никто из Английского Просвещения не приходит. Это никак не повлияло ни на оценку, ни на поступление, но Лидия Андеевна! Она еще долго всплескивала руками под шалью и поминала мне Свифта. Лидия Андреевна, я читала Свифта, мне его еще папа в детстве прочел, вы же знаете! Лидия Андреевна, Ангийское Просвещение тогда было совсем не мое время. Это я сегодня буду Свифта читать, сегодня пришло его время, мое его время. Простите мне, Лидия Андреевна, Свифта! Простите мне, Свифт, Лидию Андреевну.
А потом мы пошли в буфет и она подарила мне большой гранат в честь того, что экзамены закончены. А я ей, кажется, ничего не подарила. Я буду читать Свифта и есть гранат, я почищу его заранее, сяду в кресло, и жизнь моя наполнится смыслом и порядком…