Я пролистываю стопку фотографий. Тут в журнале новая рубрика – «История фотографии», и я выбираю какую-нибудь, чтобы о ней написать. Все кажутся мне «слишком молодыми», что-то из того, что на них начато или продолжается, еще не завершено. А что-то попросту очень личное. Помните, это ведь так неприлично тащить гостям семейный альбом, мучить их рассматриванием неродных им лиц. Может, вот эта? Тут море и живописная веревка на песке. Или вот – красные листья осеннего парка? Нет…самой-то мне интересны лица, какими были, чему радовались, как светились.
И вот вдруг из-за какого-то поворота – фотография моего учителя. Как будто хочется сказать «старого», ведь его уже и на свете нет. Но я никогда не знала его старым. В нем было столько жизни и силы, что совершенно понятно, как в него влюбиться, а старый – это что-то не про страсть. В его голове была совершенно особенная, живая, годами совершенсвовавшаяся система русского языка. Туда каким-то образом входили все эти исключения. Вернее, большинство исключений переставали быть исключениями при ясной формулировке правила, но если уж исключение – то надо посмотреть, откуда оно пришло и что за собой влечет. Он был бурно страстный человек, когда дело шло об орфографии, чуть более терпимый, когда – о пунктуации. И уж совсем тихий и готовый выслушать и чему-то научиться – когда речь заходила о каких-то «жизненных» перепетиях. Может, у кого-то с ним было совсем по-другому, может, кто-то застал его в другую пору его жизни, я пишу о своем «Фаддеиче». Для меня его стасть, низкие властные трубы, звучавшие в голосе, вступали именно на орфографии.
Поначалу понять этот контаст большого тихого обывателя, страстно ведущего битву за «культуру письменной речи» – так назывался его предмет – было невозможно. После его лекций я выходила с головной болью и расстройством от того, что не могу все запомнить. А запомнить нужно было непременно, это ясно. И вот случайно столкнувшись с ним на лестнице, я автоматически шарахнулась (видно, мое существо догадывалось, как преступно мало я знаю). Он остановился и тихо и внятно произнес: «Захарян, я не ем юных девушек». Вот вам, наверное, даже странно, что тут помнить-то, банальная такая фраза, в каких-то случаях даже слегка кокетливая. Но мне, как ни смешно, действительно было не до кокетства, я почувствовала настоящее облегчение (потому, наверное, и запомнила), как будто он правда мог съесть меня за невнимательное отношение к языку и пообещал этого не делать. Каждые две недели мы писали у него контрольные, которые он сам разрабатывал в строгой последовательности и с кучей разнообразных заданий. Как-то на одной такой контрольной я подошла к нему что-то уточнить. И вот, отвечая мне, он собрал свои пальцы в щепотку и стал подносить эту щепотку к носу и отодвигать обратно со словами: «Захарян, ну как вы не можете врубиться в орфографическую ситуацию?»
Вот примерно такой момент успел (вот оно – счастье!) попасть на эту старую фотографию. Посмотрите, там как раз пальцы правой руки уже готовы к этой щепотке, брови взвились над очками, глаза слегка сумасшедшие, а губы что-то формулируют. Такое выражение у него бывало только «по делу», только про то, «как пишется, как читается, как слышится», во всех остальных случаях все было вполне благообразно. Думаю, что ни на какие баррикады ни под какие флаги он никогда бы не пошел, но если бы я написала «барикады» – достойна была бы провалиться сквозь землю.
Я не была лучшей студенткой, пишу сейчас и слегка трепещу, я ведь точно где-то запятую пропустила, а-то, может, и похуже чего совершила (в орфографическом смысле), простите, Владимир Фаддеич! Но ведь это я не про грамматику, а про тип лица, в смысле личности.
Вы тут мне можете возразить, что повидали таких учителей, для которых их предмет становился символом веры, и что уж очень много крови они у вас выпили. Понимаю, и даже тоже подвергалась подобным кровопусканиям. И тут редкость состоит в том, что чем глубже человек в предмете, тем шире он смотрит. В начале своего курса Фадеич говорил, что задача, которую он перед собой ставит – это чтобы к концу чуть-чуть изменилась степень и качество нашего внимания к языку. Задача, конечно, утопическая, более сложная, чем «достать луну с неба» – луну один раз достанешь – и все, а здесь посчитайте, сколько человек на курсе и сколько таких курсов через него прошло. Но, во-первых, как говорила одна гениальная женщина, «главное – величие замысла», а во-вторых, спасает старое еврейское «чуть-чуть». А еще на первой же своей лекции (это был первый курс) он строго велел не забывать, что наша основная задача (на филфаке учились в основном девушки) за время учебы выйти замуж. Как же так! Владимир Фаддеич, куда внимание-то? На язык или … в другую сторону? Но никакого противоречия не было, какие-то ясные жизненные задачи лучше было решать вовремя и по возможности тихо, а дальше – страстно обсуждать значение приставок «пре» и «при» или наречие «вперемежку» по отношению к лесу, где вот именно так росли березы и сосны.
Я никогда не буду абсолютно грамотной, я не могу сказать точно, чему я у Фаддеича научилась, но его присутствие в моей жизни как будто напоминает мне, что смысл есть, даже в самые бессмысленные моменты, и я снова пробую «врубиться в орфографическую ситуацию». Выходит, вы прибавляете мне жизни, Владимир Фаддеевич, спасибо. Спасибо.